Саша Вятич
ГАЛСТУК
Вожатый: Ребята, сегодня к нам приехала
комиссия, поэтому идём строем
и не разбегаемся. Запе-е-евай!
Хором: Раз, два, три, четыре.
Три, четыре, раз, два.
Вожатый: Кто шагает дружно в ряд?
Пионеры: Пионерский наш отряд!
Вожатый: Почему шагает дружно?
Пионеры: Депутатам это нужно!..
Май.
Весь день я думал о завтрашнем дне, мечтательно улыбался и представлял, как всё будет происходить. А вечером, папа принёс пионерский галстук и научил меня правильно завязывать узел.
«Сою-ю-юз не-е руши-и-имый респу-у-ублик свобо-о-одных…»
Я открыл глаза. Радио, с прибавленной до отказа громкостью, разбудило меня и заставило вскочить с дивана. Я забежал на кухню и выключил трехпрограммник. Наступила приятная тишина, лишь отдалённый лай собаки, да зажигающиеся попеременно окна в соседнем доме, говорили о том, что на дворе уже утро.
Вставших в эти минуты под гимн СССР, по всей стране были миллионы, но среди них всегда находились и те, кто, убавив громкость приёмника, ложился обратно в кровать. Я решил пополнить их ряды и с разгону прыгнул в постель. Промурлыкав, что-то себе под нос, я укутался одеялом и заснул.
Солнце, устав лучами растапливать снежного цвета подоконник, перекинуло их на меня. Оно заглядывало прямо в мои веки и, не выдержав этого жгучего взгляда, я проснулся. Комната была наполнена солнечным светом, а в ярких лучах, которые проникали сквозь узоры тюлевой занавески, кувыркались крохотные частички, образуя светящееся пыльное облако. Щурясь и зевая, я слез с дивана и направился в туалет, затем умылся и пошёл на кухню.
Радио молчало. В углу урчал старенький холодильник « ЗИЛ», а за окном было слышно, как кто-то выбивает пыль из ковра. Я достал из холодильника бутылку молока и, согнув указательный палец, стукнул по крышке из фольги. Сделав два больших глотка, я накрыл горлышко мятой фольгой и убрал бутылку на место. Есть мне совершенно не хотелось и, посмотрев на отрывной календарь, я побежал в комнату одеваться. На календаре было воскресенье. Надевая шорты и футболку, я вспомнил, как папа говорил, что они с бабушкой с утра поедут на дачу.
Обувшись и взяв с трюмо длинный ключ на шнурке, я ухватился за руль велосипеда и вытащил его из квартиры. Просунув под раму плечо, я приподнял «Ласточку» и спустился.
Солнце в этот майский день сильно припекало и всем своим теплом и светом давало понять, что весна закончилась, и наступило лето. Прищурившись, я разглядывал залитый солнечным светом двор. Странным показалось то, что ни кого из моих друзей во дворе не было, только малыши копались в песочнице и лепили что-то.
Где-то над головой звонко чирикали воробьи. Я на мгновение остановился, глянул вверх, сквозь ветви деревьев и, улыбнувшись, зажмурился от ярких солнечных лучей, а потом вскочил на своего «коня» и помчался мимо домов, деревьев и прохожих, прямо к Дому Культуры металлургов.
Подъезжая к площади ДК, я увидел стройные ряды ребят в белых рубашках с желто-оранжевыми нашивками. Меня охватило волнение. Остановив велосипед, я всё ещё не верил, но начинал понимать, что проспал самый важный день в своей жизни.
На площади, перед центральным входом в ДК, выстроившись в линейку, стояли ребята из моей школы. Все счастливые, с повязанными красными галстуками. Их торжественные лица не могли скрыть радость, которая отражалась в приподнятых уголках рта. Я отвернулся, боясь показать слезы, которые стали наворачиваться на моих глазах от зависти и обиды. «Как так вышло?! Я даже засыпал с мыслью о сегодняшнем дне. Проспать такой день!» Заметив своего классного руководителя, я медленно поплелся к ней, оставив велосипед рядом с родителями моих одноклассников. Она стояла и любовалась ребятами, которые еще вчера бегали со значками, а сегодня вступили в ряды пионеров. Светлана Анатольевна глядела на их счастливые лица и улыбалась. Увидев меня со слезами на глазах, она подошла и обняла, прислонив мою голову к своему животу.
— Ты проспал?
— Да, — уронил я печальным голосом.
— Ну не плачь, в следующем году тебя обязательно примут. А пока можешь смело носить галстук, потому что ты ударник и пример для класса.
— Светлана Анатольевна, а раньше принять могут? Целый год ждать так не хочется.
Она отрицательно покачала головой и с сочувствием поглядела на меня. Казалось, это был конец; обида раздирала меня на части. Вот, в нескольких шагах от меня, стоят мои одноклассники, с повязанными галстуками, а я как изгой, как не заслуживший права быть пионером, топтался в сторонке.
Классный руководитель сдержала слово, и мне разрешили носить галстук. А я хотел настоящего принятия и с нетерпением ждал 19 мая, именно в этот день вся страна принимала в пионеры вчерашних октябрят, тех, кто был достоин носить лоскуток знамени на шее, тех, кто по настоящему любил свою необъятную Родину.
В начале учебного года нам сказали, что в пионеры больше принимать не будут. Я помню, как плакали девочки, и какими веселыми были мальчики. Мой галстук, вместе с мечтами, превратился в музейный экспонат.
Впрочем, как и вся эпоха.
Дмитрий Калмыков
ЗАЧОТ
Никогда! Никогда больше не пить с профессурой технических ВУЗов! Так клялся себе студент МГТУ имени Баумана Отескин Михаил. Почему будущий физик-ядерщик предавался столь абсурдным, казалось бы, мыслям? Потому что сейчас он лежал неизвестно где, не в силах открыть глаза, голова гудела страшно! Отескин силился вспомнить, как так все получилось, и где он сейчас находится.
Мысли казались ядовитыми и тяжелыми, как ртуть. Отескин вспомнил, что зашел к своему преподавателю Герману Петровичу. Ну, да конечно! Он зашел спросить о предстоящем зачете. Так уж вышло, что Отескин знал Германа Петровича довольно хорошо, но общались они исключительно за стенами университета. Как-то сошлись в пивной в Измайловском парке, еще не зная, что оба, так сказать, из одного учебного заведения, и с тех пор, можно сказать дружили. Преподавал Герман Петрович квантовую физику. В этом семестре Миша был всего лишь на одной паре. Из этого могла получиться не очень хорошая ситуация. В любом другом случае Миша бы плюнул на это дело и оставил бы за собой хвост, до лучших времен. Тем более, по остальным дисциплинам у него была полная успеваемость. Но Отескин не хотел расстраивать Германа Петровича, еще меньше он хотел воспользоваться своей дружбой с ним. Зная Германа Петровича, Миша понимал, что на этом она может и кончиться. Кроме того, Миша знал, что Герман Петрович по натуре практик и скорее будет спрашивать не саму теорию, а скорее её применение к жизни. Правда, Отескин слабо себе это представлял, поскольку квантовая физика была для него наукой теоретической и к тому же довольно сомнительной, двойственной, опирающейся на непроверенные теории. Но, так или иначе, Отескин решил побеседовать в неформальной обстановке со своим преподавателем, чтобы получить некоторое представление о предстоящей экзаменовке.
Отескин нашел Германа Петровича у себя на кафедре, он сидел в узкой и длинной лаборантской со своим приятелем профессором химии Львом Михайловичем. Миша застал их в затрапезной обстановке спонтанного пьянства, правда на начальной стадии. «Хорошо, что захватил!» — подумал Миша.
— Ну, что я говорил! — воскликнул Герман Петрович, когда увидел Мишу. — Работает!
— Не доказуемо, — спокойно возразил Лев Михайлович. — Да, и потом войти-то мог кто угодно, но нам ведь интереснее другой, более тонкий аспект…
— Ах, да-да, — засуетился Герман Петрович. — Но тут я как раз в полной уверенности! Миша! — обратился он к Отескину. — Видишь ли, мы тут с моим коллегой проводили один научный опыт, так что не удивляйся. Проходи и садись.
Отескин прошел и сел за стол. Он выжидательно молчал. Две пары не мигающих глаз в упор смотрели на него. У Германа Петровича даже выступил пот на лбу. Неожиданно Миша понял, почему затянулось молчание. Он расстегнул молнию на своей сумке-портфеле и достал из нее бутылку водки. Герман Петрович хлопнул в ладоши и победно вскрикнул.
— Вот так-то Лева! А ты говоришь!
— Могло быть совпадение, — неуверенно ответил Лев Михайлович.
— А! — Герман Петрович махнул на приятеля рукой. — Что за скукота. Совпадение! Ничего, ты скоро и не такое увидишь. Миша, ты по делу, — Герман Петрович покосился на бутылку.
— Не то чтобы. Ничего конкретного, — ответил Миша.
— Тогда, наливай, — Герман Петрович достал еще один стакан и поставил на стол.
И уже с этой минуты дальнейшие события Отескин помнил плохо. Кое-какие обрывки. Например, когда добили принесенную Мишей водку, Лев Михайлович приуныл, но Герман Петрович сказал, что они хоть и не фронтовики, но немедленно должны взбодриться спиртом. У Германа Петровича оказался припасенным целый литр виноградного спирта. «Как раз на такой случай» — сказал Герман Петрович. И хотя никакого особенного случая не было, спирт выпили весь до капли. Лев Михайлович окислился и выпал в осадок. Миша и Герман Петрович держались более менее бодричком, и как-то решили, что Миша сдаст зачет в неформальной обстановке. Что конкретно это значило Миша не помнил, кажется он согласился участвовать в лабораторной работе или что-то вроде того…
Отескин начал было открывать глаза, но тут все вокруг него затряслось и запрыгало, самого Мишу несильно подбросило на чем-то жестком. Он застонал и зажмурился изо всех сил.
— А, очухался, студент! — донесся до Миши голос Германа Петровича. — Открой сомкнутый негой взор! Так кажется?
Он сделал над собой усилие и открыл глаза. Перед ним действительно стоял Герман Петрович, кстати, совсем бодрый и даже веселый. Вот только где он стоял, Миша никак понять не мог, даже когда сел на своем ложе.
— Давай-ка приходи в себя, — сказал Герман Петрович. — Скоро уже приступаем.
Миша стал пристальнее оглядываться, а когда понял, не поверил. Они летели в самолете! Гул, как оказалось, был не внутри Мишиной головы, а шел из двигателей! Отескин сидел, раскрыв рот. Даже скудные воспоминания вчерашнего дня окончательно стерлись. Миша не мог родить ни одной идеи по поводу того, как он оказался внутри самолета и куда он летит.
Герман Петрович подмигнул Отескину и юркнул в кабину пилота. Миша осмотрелся. Самолет был не совсем обычный. Во всяком случае, точно не пассажирский, то ли грузовой, то ли военный. Салон всего метров пять в длину, по бокам две длинные лавки, в хвостовой части стояли какие-то ящики, прикрытые маскировочной сеткой. В салон вернулся Герман Петрович.
— Ну, все, — сказал он. — Поехали.
— А что будем делать, — растерялся Миша.
— Как что? Зачет сдавать! — удивился Герман Петрович. — Ты, что Миш?
— Да нет, ничего… Просто я как-то забыл все…
— Ну, ты даешь! Ты же сам вчера мне говорил, что теорию знаешь плохо, что практика тебе ближе. Я бы в другом случае и предлагать тебе не стал… Или ты что передумал?
— Нет, — Миша почему-то очень испугался, что расстроит Германа Петровича. — Я не к тому! Просто забыл, что делать нужно…
— Это я сейчас объясню. Вставай.
Миша встал и пошел за Германом Петровичем. Герман Петрович подошел к двери на борту самолета и открыл её. В кабину ворвался ветер и наполнил её шумом. Герман Петрович взял Мишу за шею и пригнул его к себе.
— Значит, запоминай! — кричал он прямо в ухо Отескину. — Ты у меня был только на одной лекции, это я помню, значит вопрос будет из неё! Твой вопрос — Суперпозиция Атома! Запомнил?
Отескин кивнул.
— Еще одно! В той лекции было все, чтобы ответить на этот вопрос! Так что не паникуй!
— Чего? — спросил было Миша, но в этот момент Герман Петрович схватил его за плечо, сделал подсечку и ловко выпихнул Отескина из салона.
Ужас буквально пожрал Мишу! Он раскрыл рот, чтобы завопить, но захлебнулся ветром. Его сознание было полностью сковано. На телесном уровне Миша чувствовал себя, как жаба подброшенная высоко вверх, суставы его неловко выворачивались, он пытался ухватится за воздух, чтобы затормозить падение. Но пораженный страхом мозг не давал отчета в тщетности этих попыток.
Неожиданно где-то рядом Миша услышал посторонний шум. Он еле пробивался через гул ветра. Миша огляделся. В его сторону что-то летело! Прямо на него, какой-то небольшой предмет. Миша схватил его. Это был мобильный телефон. Он звонил. Миша нажал на кнопку и поднес его к уху.
— Аллё!!!!! — завопил он, вложив в этот крик весь безумный ужас, который сейчас испытывал.
Сквозь шум ветра до него донесся голос Германа Петровича.
— Постарайся лететь боком! Ветер очень шумит!
Миша перевернулся на бок.
— Соберись! У тебя почти десять минут! Твой единственный шанс суперпозиция атома! Ты сможешь! — Герман Петрович повесил трубку.
Этот звонок отрезвил Мишу. Ужас, сковавший его, отступил, дав место панике. Мысли лихорадочно забились в мозгу. Теперь Отескин полностью осознал факт своего падения. Он видел несущийся на себя лес, пока еще далекий, но неуклонно наступающий. К телу вернулась способность чувствовать. Миша ощутил холод, легкие буквально обжигало при каждом вздохе, из глаз выветривались слезы. Отескин понял, что нужно что-то решать. Безумная вера в свое спасение не оставила его. Суперпозиция атома. Миша попытался вспомнить лекцию. Первое, что написал на доске Герман Петрович «Квантовая физика — физика возможностей». Нет не то! К этому позже. Сначала нужно вспомнить, что такое атом? Атом — твердый шар. Нет! Это как раз и не правильно. Атом — сгусток электронов. Кроме того, частицы, составляющие атом, постоянно находятся в движении, то появляясь, то исчезая. «Субатомная физика утверждает, — вспоминал Миша слова Германа Петровича, — Основная часть молекулы — вакуум. Большая часть вселенной точно также состоит из пустоты». Это значит, что мир не имеет жестокой конструкции! Кто понимает квантовую физику, понимает и это! Миша перевернулся в воздухе, смотреть на приближающийся лес было не выносимо. Но почему же тогда мир столь материален? «Мозг создает нейронные сети, которые замыкаются при определенных условиях. Например, давным-давно нам сказали, что небо синее. В тот момент, когда мы это услышали у нас в голове замкнулась цепь, появился электрический импульс — идея о том, что небо синее. Теперь, каждый раз, когда мы смотрим на небо, или даже вспоминаем, или представляем его у нас в мозгу замыкается все та же цепь. Нам уже не нужно специально думать об этом». Мишу передернуло, когда он вспомнил пример с небом, но нужно было думать дальше. «Точно также можно определить и весь остальной мир. Другими словами, он состоит не из вещей, а из наших идей об этих вещах. Атом — сгусток электронов. Мысль — электрический заряд. Между ними можно поставить знак равенства». Не нужно думать о вещах, нужно думать о возможностях! Возможность, возможность — Миша чувствовал, что подходит к сути. Еловые макушки за его спиной были уже ясно различимы. С атомом почти разобрались, осталось что-то еще. Ах, да! Единство всех вещей на субъядерном уровне! Мы все состоим из одних и тех же атомов, которые суть пустота. С точки зрения квантовой физики нам нужно лишь выбрать подходящие нам атомы и сформировать их по средством мыслей в нужную нам вещь в нужном месте. Точно! Нужном месте! «Суперпозиция — волна возможных местоположений» — вспомнил Отескин. Мир состоит из потенциальных полос возможностей, из которых мы можем выбирать любую. Существование этой идеи позволяет осуществить местонахождение одного предмета в двух местах одновременно. Если перенести сознание, перенесется и тело. Нужно лишь замкнуть на этой идее нейронную цепь. А другого выхода у меня просто нет, — подумал Миша и щелкнул пальцами. Он мягко опустился на стул перед столом Германа Петровича. Они сидели в большой аудитории МГТУ им. Баумана. Герман Петрович принимал зачет, он уже держал в руках Мишину зачетку и снимал колпачок с ручки.
— Ну, и последний вопрос, — довольно улыбаясь сказал Герман Петрович. — Назовите мне основной постулат квантовой физики.
— «Я творю этот мир», — ответил Отескин.
— Что ж, я полностью доволен, получите, — Герман Петрович протянул Мише зачетку.
Уверенной рукой там было выведено — ЗАЧОТ.
— Так, кажется, у вас говорят? — улыбнулся Герман Петрович.
Рафаэль Мовсесян
НЕЖНОСТЬЮ ВНУТРИВЕННО
Жулику, Жабе, Серому
и всем моим друзьям.
В соседней комнате шумели наши друзья. Играли на гитаре, пели. Обхватив колени руками, ты сидела на подоконнике, и смотрела в окно на осеннюю ночь. Я сидел на изношенном коврике и смотрел на твою тень, которая застыла на полу в метре от меня.
— Мне не плохо, и не хорошо… Мне — никак, — вдруг сказала ты.
Я помолчал, а потом спросил:
— Что у тебя есть?
Тень на полу дёрнулась, и я перевёл взгляд на тебя. Ты смотрела на меня, но я не мог различить черт твоего лица.
— Ничего у меня нет, — отвечала ты сухо; таким голосом, каким сообщают о давно известных, задевающих за живое фактах, с которыми нельзя ничего поделать.
— Ничего у меня нет, — повторила ты через секунду. — Всё, что у меня есть — это несколько тысяч питерских фотографий и несколько тетрадей рисунков.
— Но ведь это немало, — говорил я. — Неужели ты думаешь, что у кого-то есть что-то большее?
Ты часто не отвечала на вопросы, которые я тебе задавал. Меня это раздражало, но вместе с тем доставляло необъяснимое удовольствие.
— Вчера у нас в доме выключили свет. Пришла из института домой — а света нет… Ни тебе Интернета, ни телевизора… Достали с мамой свечки, зажгли… Посидели, по душам поговорили… И так хорошо вдруг стало… А всего-то надо было — свет вырубить…
Я улыбнулся.
— Так больно, Саша, что ты не хочешь быть со мной. И не объясняешь по-чему… Но ничего. Тогда я женюсь на литературе, а ты выйдешь замуж за Питер…
— Ага… И будем дружить семьями!
Мы засмеялись, а потом ты серьёзно сказала, что хочешь быть со мной… Ты сказала:
— Я хочу быть с тобой…
И в моей голове в одно мгновение пронеслось эхом:
«Я хочу быть с тобой… Я хочу быть с тобой… Я хочу быть с тобой…»
— …Но не могу… — добавила ты.
— И делаешь мне ещё больнее…
Ты свесила ноги с подоконника, и как всегда перевела разговор.
— Питер — город мостов, — сказала ты.
…
А я, придя домой, снова до самого рассвета писал стихи.
* * *
«Свяжи мне шарф и испеки шарлотку…» — попросил я тебя однажды.
После этого не видел тебя целую неделю, и ты не отвечала на звонки. Но в субботу вечером постучалась в дверь. Ты улыбалась, и твоя улыбка была настолько яркой, что все растения и цветы в моём доме потянулись к тебе. А бегония на следующее утро шепнула мне, что ты «как солнце». «Я знаю» — ответил я бегонии. Ты связала для меня длинный чёрный шарф — теперь я настоящий поэт. Ты испекла для меня яблочный пирог — теперь я сыт.
Потом мы занимались любовью, и я был счастлив.
А утром ты ушла, и тогда, конечно, пошёл дождь.
Вот я выхожу из метро и иду в редакцию. Вокруг моей шеи — тот самый шарф, и я с ног до головы поэт. Под мышкой держу папку со стихами. Спускаюсь в подземный переход. Ступеньки там очень скользкие, и я поскальзываюсь.
В редакции секретарша сообщает мне, что октябрьский номер журнала уже вышел в свет и, что она мне его сейчас принесёт. Девушка вернулась очень скоро и протянула мне толстый номер. Я в исступлении принялся искать в журнале свои стихи… О, как же они ласкают взор!
— А что-нибудь свежее вы принесли? — спросила секретарша.
— Что?.. Ах… да-да… Вот, пожалуйста… — я протянул девушке папку со стихами, где-то расписался и, попрощавшись и спустившись на первый этаж, вышел из здания.
На пути домой, в толпе издалека я увидел парня, который был одет как я. Один в один — то же пальто, тот же шарф… Даже причёска такая же как у меня. Помню, в детстве кто-то мне сказал, что у каждого человека в мире есть двойник. Тогда я так проникся этой мыслью, что организовывал вместе с друзьями целые поисковые отряды… Однако ни один двойник найден не был, и нам с болью в сердце пришлось прикрыть наше предприятие…
* * *
Во вторник Саша прислала мне эсэмэску:
«Я испеку для тебя шарлотку… Приходи».
Зачем она это делает?.. Она отказывается быть со мной, но и не отпускает меня. Зачем?
Сославшись на головную боль, я ушёл с работы очень рано. И решил пройтись по центру, подумать о жизни, обо мне и о Саше. Когда я проходил мимо Храма Христа Спасителя, на него как раз в этот момент вновь совершалось покушение. Очередной террорист пытался взобраться на купол и прикрепить на крест полотно с изображением полумесяца. Однако сторож храма вовремя успел заметить чернобородого неприятеля и выстрелом из ружья пресёк попытку террориста осквернить храм, а заодно и всякие попытки биения вражеского сердца. Скатив-шийся с купола труп подобрали помощники сторожа и унесли в неизвестном направлении.
На Красной площади толпились белые медведи и кричали что-то о нарушении своих медвежьих прав. Возле медведей стоял молодой человек, который очень удивился, когда увидел молодую девушку, протянувшую сторублёвую купюру бродяге. Молодой человек похлопал по плечу одного белого медведя и, тыча в сторону милосердной девушки, закричал:
— Посмотри-ка, лохматый братец! Сто рублей — нищему! Сто рублей! Мир сошёл с ума!
Тогда все начали смеяться над ней — и люди, и белые медведи; а девушка начала тихо плакать, спрятав маленькое личико в ладошки.
Я стоял, потупившись, и не знал, что делать. На моих глазах девушка стала совсем маленькой, и когда я понял, что она поместиться в моей руке, я подбежал, бережно взял её на ладонь и ушёл быстрыми шагами прочь с Красной площади.
А позади всё ещё был слышен хохот людей и белых медведей, когда же я обернулся, на их месте стояли шакалы, которые продолжали неистово ржать, и этот смех до сих пор доходит до моих ушей в сопровождении ночных кошмаров…
Она проплакала всю дорогу, и только когда мы вошли в квартиру, и я уса-дил её аккуратно на диван, девушка успокоилась.
— Как тебя зовут? — спросил я крохотное существо ростом с мою вытянутую ладонь.
— Лиза… — пропищала девушка.
— Хочешь, я приделаю тебе крылышки, и ты станешь самой настоящей Tinker Bell!
— А кто это?
— Это фея Питера Пэна. Про Питера Пэна ты ведь слышала? — с надеждой вопрошал я.
— Ах да. Питер Пэн — мальчик, который не хочет взрослеть.
— Именно.
— А ты что — не хочешь взрослеть?
— С чего ты взяла?
— Ну если я Тинкер Белл, тогда ты — Питер Пэн. Кому же ещё быть Питером Пэном, как не тебе?
Я глубоко вздохнул.
— Вечно вы, девушки, всё усложняете.
— Ничего мы не усложняем… Это наоборот…
— Тихо! Подожди. Хватит.
— Спасибо…
— В смысле «спасибо»?
— Спасибо, что увёл… унёс меня оттуда…
— А… ты про это… Не за что, — засмущался я.
— Наклонись, я тебя чмокну…
Мне стало очень смешно, и всё же я послушно растянулся на диване, а крошечная девушка подбежала и поцеловала меня в щёку.
* * *
Вечером, одевшись потеплей, я вышел из дома.
Вначале я думал о Лизе. О том, что она останется у меня жить до тех пор, пока снова не вырастет. Вспоминал, как соорудил для неё небольшую кровать из старой коробки из-под обуви; как накормил её тремя маслинами, и как она ими объелась; о том, как уложил её спать перед тем, как выйти из дома; о том, как она пропищала «спокойной ночи» и как я улыбнулся ей в ответ.
Затем я подумал о Саше. В моих мыслях мы почти всегда вдвоём.
Деревья почти обнажены, и опавшие листья пёстрым разорванным ковром лежат под ногами. Фонари — отголоски солнца на земле, и раз за разом, через каждые двадцать-тридцать шагов, меня окутывает их рассеянный свет. Дорожка в парке выложена плиткой, и я, не спеша, иду по ней. Каждый раз, пересекая этот парк, мне кажется, что я совершаю путешествие в поисках рая, а путь обратно — возвращение в ад.
Самый обыкновенный серый пятиэтажный дом, в котором живёт Саша. Я уже ясно вижу его очертания. Возле него я снова замечаю человека, одетого один в один как я, но он сворачивает за угол, и я не успеваю его разглядеть.
Нажимаю указательным пальцем на звонок. Через мгновение дверь отворяется.
— Здравствуйте, принцесса! — сказал я не своим голосом.
— Здравствуйте. Что Вам угодно? — спросила Саша.
— Принцесса, рыцарь Ланселот просит у Вас аудиенции. Что ему передать?
— Я готова принять его.
Я приклонил перед принцессой колено, а потом быстро встал.
— Разрешите говорить, принцесса! — говорю я теперь уже своим голосом.
— Разрешаю! — улыбнулась принцесса.
— Прекрасная принцесса, я убил злого дракона, преодолел тысячи миль и перевёл старушку через дорогу! И всё для того, чтобы увидеть Вас!
— Ничего себе… А что привело Вас ко мне?
— Мне сказали, что Вы лучше всех в этом мире готовите яблочный пирог!
— Да, принц. Это тебя не обманули. Пойдём кушать…
Я доедал уже третий кусок пирога, когда ты чуть слышно произнесла:
— Я перечитывала вчера твои стихи… Ты гений… Скажи, что самое главное для поэта? Какое качество для него важнее всего?
— Слух.
— Слух? — удивилась Саша
— Да, слух. Это не я гений. Гений кто-то другой… Кто-то, кто нашёптывает поэтам все стихи без исключения. А задача поэта — это услышать то, что ему шепчут… И записать. Я же просто парень, которому очень повезло… который слышит…
Я никогда не понимал женщин. И, слава Богу, никогда не пойму. Но после моей фразы Саша сказала:
— Только что поняла, что люблю тебя.
…В тот день я, наконец-то, отыскал рай…
Потом мы обнимались. Много дней и ночей мы обнимались. Мы обнимались на площадях и на нас с завистью смотрели памятники, в парках и возле нас ютились голуби, посреди дорог и магистралей и нас с трудом объезжали автомобили, в тишине и нас окутывала вечность, в ночи и нас поглощала мгла, на вокзалах и мимо нас проносились тысячи жизней… Мы утопали в сладостной истоме.
Но однажды ты оборвала мелодию объятий, и сказала мне:
— Я смертельно больна.
Я молчал. А потом заплакал.
— Что с тобой? — спросил я
— Я смертельно больна. И врач вчера сказал, что болезнь вступает в свою последнюю стадию… Именно поэтому я не хотела быть с тобой.
— Что за болезнь?
— Я превращаюсь в город.
— В смысле? Что за бред? В какой город???
— В Петербург. Врач сказал, что все внутренние изменения уже произошли… Теперь начнёт изменяться моё тело. Моё сердце превратится в Исаакиевский собор, позвоночник в Невский проспект, губы в Поцелуев мост, глаза Медного всадника станут моими, руки превратятся в огромный разводной мост, а туловище и ноги в Неву, над которой этот мост сводится… И однажды, я застыну на месте и умру, превратившись в Питер… Врач сказал, что так всегда бывает, когда что-то слишком сильно любишь…
* * *
Лежу дома на своей кровати, и изучаю белый потолок. В зубах сжимаю деревянный крестик, который мне подарила Лиза. Прошло уже несколько дней, как она покинула мой дом, и, по правде говоря, я по ней скучаю. Она снова выросла и достигла своих привычных 1.71 см.
Я работаю в польской фирме полкой. То есть на меня каждый день кладут и переваливают кучу всякого никому ненужного барахла. Я ненавижу свою работу, но, к сожалению, деньги нужны, чтобы жить, а стихами я не могу много заработать. Почему-то барахло в этом мире ценится больше, чем что-то настоящее. Почему?
Звонок.
— Алло.
— Здравствуйте! Могу я поговорить с Ланселотом?
— Здравствуйте. Это я.
— Ланселот, это с тобой говорит пан Тупицкий! Почему ты уже третий день не выходишь на работу?
— О! Здравствуйте, пан Тупицкий! Я на больничном. Плохо себя чувствую. Я ведь предупреждал вас…
— Ничего ты меня не предупреждал!
— Но, пан Тупицкий, как же нет?!
— Вот так вот. Не было такого. Ты уволен, Ланселот.
— Но, пан Тупицкий, что же вы такой тупой?! Вспомните, я вам звонил в понедельник вечером!
— Не было такого. Повторяю: ищи новую работу. Прощай.
…Гудки в телефонной трубке.
Я один. Саша оставила меня. Сказала, что у меня вся жизнь впереди, и, что чем раньше мы расстанемся, тем лучше. Я спорил с ней. Пытался что-то доказать. Всё без толку. Теперь я без неё… Теперь к тому же ещё и без работы. У меня были кое-какие сбережения, поэтому я решил пока что не утруждать себя поисками новой. Я решил отдохнуть. Сашу я не видел уже семнадцать дней. Всё время ей звоню, Но она не берёт трубку. По вечерам, когда смотрю в окно, хочется плакать, реже плачу… Она скоро умрёт. Ложь. Я не верю.
В дверь постучали. Я, как сумасшедший, сорвался с места в надежде, что это она.
На пороге стоял небритый мужчина лет пятидесяти огромного роста, от него разило перегаром, и он смотрел на меня грустным-грустным взглядом.
— Здравствуйте, дядь Миш! Что случилось?
Он молчал и всё также грустно-грустно смотрел на меня. Глаз не отводил, И я почувствовал, что ему также больно, как и мне.
— Жена умерла… — выпалил он и ладонью грязной по лицу своему провёл. — Катенька моя… Сердце моё…
И капелька такая крохотная из правого глаза выкатилась и вниз побежала. И вот он, здоровенный мужик, бывший боксёр стоит передо мной и плачет… И ладонью так только глаза закрыть пытается, а слезинки на подбородке повисают, а потом срываются и на пол холодный падают…
— Проходите, — говорю… — Дядь, Миш…
— Нет, не могу… Можешь мне денег дать, родной? Похоронить её не могу… Сейчас по всем знакомым ходить буду, собирать… к тебе в первую очередь пришёл…
Отдал я дяде Мише половину из того, что было у меня, сказал, что помолюсь за него и дверь закрыл… Хороший он человек был всегда. Добрый, честный. Ни разу в жизни пьяным его не видал… Когда в Москву приехал — единственный сосед, который и заговорил со мной, и помогал мне, чем мог… И это со своей-то крохотной зарплатой.
* * *
Прошло ещё два дня, а лучше мне не становилось. Тело продолжало болеть, и боль даже потихонечку усиливалась. Я решил сходить к врачу. Оделся, спустился на первый этаж, смотрю лежит возле подъезда дядя Миша. Куртка грязная, разорванная. Лежит, ладони под голову положил и плачет. Подбегаю и говорю:
— Дядь Миш, заболеете ведь! Простудитесь!
— Ничего, сынок… Недолго мне осталось… Хорошо всё будет. Ты только не волнуйся. И за денежку спасибо… Сегодня Катеньку мою похоронили. Вот всё, что осталось держи.
И он окровавленными пальцами вытащил из кармана деньги мятые и мне протянул.
— Не возьму, — говорю…
— Бери. Твои деньги. Ты мне много дал…
— Нет, дядь Миш, не возьму, — сказал и ему обратно в карман деньги поло-жил. Давайте я вас до дома доведу, а то околеете.
Дядя Миша встал, я его приобнял немного и пошли мы вместе к его подъезду. А он всю дорогу под нос себе приговаривал: «Ничего, сынок… Недолго мне осталось… Хорошо всё будет. Ты только не волнуйся. И за денежку спасибо… Сегодня Катеньку мою похоронили.» И повторял всё это снова и снова точно речь заученную. И с каждым разом, как он начинал говорить «ничего сынок…», мне будто бы нож в сердце глубже на сантиметр вгоняли…
У врача были длинные седые усы, и он мне сразу не понравился. Он представился как доктор Безнадёжкин.
— Вы смертельно больны, — сказал он.
Я побелел.
— Чем? — спросил я.
— Liber-mutatio, — сказал он. — Вы превращаетесь в книгу, молодой человек.
— Как это?
— Ну как-как. Также как и все остальные больные. Голова ваша превратится в большую букву «О», ноги в букву «П», задница — в букву «Ж»… Ваша, по крайней мере, точно в «Ж» превратится!
И он громко расхохотался. Смеялся до тех пор, пока не начал задыхаться. А я смотрел на него стеклянным взглядом и думал, что теперь, возможно, я и Саша снова будем вместе.
Затем доктор неожиданно взял себя в руки и продолжил:
— А на всех этих буквах будут находиться буквы поменьше размером. А на тех, что поменьше — другие, ещё более мелкие. А чему тут удивляться? Так всегда бывает, когда что-то слишком сильно любишь…
Когда я вышел из больницы на улицу меня переполняли противоречивые чувства. Я буквально не понимал, что чувствую и более того — не понимал, что нужно чувствовать.
И вдруг поймал взгляд одного парня. Он пристально смотрел на меня. И был один в один, как я. Такое же телосложение, такие же черты лица, такая же одежда…
— Кто ты? — закричал я.
После этих моих слов он, быстро развернувшись, убежал…
* * *
Казалось, старушки всего мира собрались возле нашего дома. Они что-то бурно обсуждали.
— Что-то случилось? — спросил я с опаской.
— Батюшки! А ты, сынок, разве ещё не знаешь? Мишу убили нашего! С третьего подъезда.
— Как убили? — резко спросил я.
— Да! Убили! Милиция приезжала! Сказали на Храм Христа Спасителя забрался, крест сорвать пытался! Но, слава Богу, сторож во время заметил негодяя! И пристрелил!
— Да! И пристрелил! — вторили со всех сторон разгневанные старушки.
* * *
Я написал Саше сообщение. Она узнала, что я тоже скоро умру, и теперь мы снова вместе.
Мы сидели на крыше тридцатиэтажного красн